Главная
Новости
Ссылки
Гостевая книга
Контакты
Семейная мозаика

Т.Г.Раутиан: ПАПИНА ЖИЗНЬ В НАУКЕ

Т.Г.Раутиан

Глеб Николаевич Раутиан. Мой отец.
В юные свои годы я мало понимала папу и не думала о нем и о его жизни взрослого человека, мужа, отца, ученого и деятеля.
И только теперь, погрузившись в воспоминания, свои и чужие, перебирая в памяти его жизнь, пытаюсь понять его как бы моего ровесника, стараюсь угадать, что стояло в его душе в связи с событиями его взрослой профессиональной жизни. Теперь я уже старше его. Мы прошли через некоторые сходные ситуации. Но жили в разные исторические эпохи.

Его научная жизнь...
Сколько раз он начинал ее сначала?
Кубань, Политехн. ин-т > Ленинград, ГОИ ("ГОИ-1"), > Изюм, ИЗОС > Ленинград, ВНИИМ, > Вятка, эвакуация с ВНИИМом, > Сарс, Завод 542, и, наконец - снова Ленинград, "ГОИ-2". По себе знаю, как это трудно, как неуютно чувствуешь себя на новом месте, среди новых людей. Но он каждый раз быстро входил в новый микро-мир.

Список публикаций - казалось бы, чисто формальная вещь. Но нет. Этот перечень - эмоциональная история жизни в науке. В мамином списке, составленном не хронологически - а тематически - не сразу углядишь жизненные этапы. Но они там есть.
1920-тые годы. Не указано ни одной публикации. Это самое начало, он еще не волшебник, а только учится.
1930-тые годы - вспышка работ условно технического характера - новые приборы, методики и т.д. Но и обобщающие публикации становятся все более частыми. В 1936 году их уже 4!

1936 год На вершине этой активности, представив к докторской степени - его "ушли" из ГОИ. Мама деликатно пишет - "теперь только можно догадываться". Они оба не могли не знать, кто и почему был заинтересован в их исчезновении. Конечно, их анкеты не были причиной, хоть папа и пишет: "нам не доверяли" и этим как бы соглашается с естественностью и правотой "классовой недоверчивости". Анкеты были просто подходящим жестоким инструментом для достижения чисто карьеристcких целей инициаторами этой травли. Инструментом надежным и уже испытанным. Оба наши родителя, дети юристов, инстинктивно не допускавшие мысли о несправедливости системы, не могли себе представить уровень жестокости этого инструмента и поверить в смертельную опасность ситуации. И тот факт, что они счастливо избежали ее - спасибо Сергею Ивановичу Фрейбергу! - способствовал тому, что они долго еще оставались внутренне в состоянии доверия к идеям коммунизма в целом, и относили свою ситуацию - и другие, более тяжкие - за счет происков отдельных "плохих" личностей. А демагогический лозунг великого вождя "У нас зря не сажают!" - воспринимали всерьез.

Еще два года после "отлучения" от ГОИ выходят статьи. Но это, видимо, работы, выполненные еще там (год-два - время задержки в печати). И их все меньше - просто они кончаются.

1939-1940: ВНИИМ (Палата Мер и Весов) - опять все сначала, публиковать пока нечего.

1941-43 Война, эвакуация, голодные дети, дистрофия. Создание хоть и остроумных - но простых ("с помощью веревочной петли и палки") контрольных методик, техническая заводская работа, не до публикаций. Только заводские отчеты, которых мама даже не упомянула в своем списке.

Были в жизни родителей времена и обстоятельства, когда им приходилось жить врозь.
1941, декабрь. Не в силах оставаться в стороне от помощи фронту, мама уехала в Николо-Пестровку, на пензенский завод. Папа остался в Кирове-Вятке с детьми, с восьмерыми!
1942 год летом. В Николо-Пестровке все налажено - мама едет в Сарс, организовывать новый завод. Папа остается в Кирове: папа ждал нас - меня, Юру с Сережей, нашего возвращения (в октябре) с колхозных полей.
1944 год Папа уезжает в ГОИ, в Йошкар-Олу. Это шанс вернуться в ГОИ, в науку, невозможно его упустить!
Мама остается в Сарсе - завод без нее не может? Или она не может без завода?

У меня тоже была похожая ситуация. Меня пригласили замдиректорствовать в Таджикистан.
PRO: Экспедиция - организация временна по определению, она может исчезнуть в любой момент. Надо же будет где-то жить, хотя бы в Душанбе, раз уж невозможно в Москве. Надо же детям учиться если не в Ленинградской или Московской, то хотя бы Душанбинской, а не в Гармской школе. И - еще - а вдруг в новом качестве удастся организовать работу так, как считаешь нужным.

CONTRA: Рискованно отрываться от России, московского Института и Большой Науки. Виталий посидел на двух стульях несколько дней - и остался в экспедиции, в Гарме. Надо было сохранить пути назад.

И вот три года странной жизни с мотанием по пятницам в Гарм, по воскресеньям - назад, в Душанбе. А ведь не война… Но родительский опыт сделал возможной такую ситуацию, которую нормальные люди не в состоянии понять.

Итак, папа снова в ГОИ, наконец, в Ленинграде. И с 1948 года появляются публикации образовательного характера, а с 1950 - лавина фундаментальных работ. Напомним - автору в это время седьмой десяток. Число работ все нарастает - в год 3, 4, в 1957 году - 8! И это не перепевы, это очень важные и всесторонние обобщения. Почти нет новых технических работ - их время прошло. Теперь автор пожинает научные плоды своих многолетних трудов по определению перспектив и постановке задач, по созданию группы сотрудников, единомышленников, энтузиастов, по техническому обеспечению исследований, проведению разнообразных экспериментов, сбору статистически представительных данных. Нарастает его активность образовательного толка - участие в БСЭ, статьи в журналах смежных направлений, помогающие исследователям и пользователям - например офтальмологам - понять суть его системы знаний, важность - для них - использования этих знаний в практике. Забавно, что Интернет, случайно наткнувшийся на его статью для офтальмологов, до сих пор числит его "офтальмологом".

С 1956 года, с "хрущевской оттепели" возникла возможность выхода на контакты с мировой наукой - и он немедленно воспользовался этим - ему было что показать мировой науке!

Впечатление, что он освободился от какого-то гнета и радостно бросился в полет, вложив все силы в давно уже ждавшие выхода, накопившиеся идеи. Результат ли это только внутреннего процесса, обобщение и подведение естественно созревших итогов, анализа своих результатов? Не думаю - мне кажется, что его мысль шла далеко впереди экспериментальных исследований, а не в конце их, слишком уже целенаправленными видятся серии экспериментов и заранее разработанная именно для этого - специфическая аппаратура. Может, помогли разные служебные обстоятельства? Непосредственное начальство? Ученики и сотрудники? Выросли дети, освободили от ежедневных забот, больше стало возможностей погрузиться в главное?

Он устанавливал широкие контакты вне института - от ситценабивной фабрики до научно-популярных фильмов? Очевиден внутренний двигатель этой его деятельности. Но как удавалось ему это осуществлять? По своему опыту знаю, как это трудно, как часто твои предложения и идеи отторгаются, не потому что имеется несогласие - а просто потому, что это - чужое. Был ли у него специфический талант заражать людей своими идеями? Или он из опыта вывел рецепт необходимой тактики? Как он действовал в общении с исполнителями - а как с начальством? Это ведь "животные разной породы". Какой процент его практических приложений - предложений - удавалось осуществить? Что тут ключевым образом помогло или помешало? Не все зависит от успехов в создании теорий и методов, от открытий. Нужна еще пробивная сила… Какие-то свои результаты ему удалось внедрить. Не все, конечно. Например, и мама и Елизавета Николаевна Юстова упоминают о разработке универсальной системы цветовых сигналов, которые различают не только нормальные трихроматы но и аномалы-дихроматы. Но ни слова - была ли эта система принята. Повидимому - нет. И причина проста. Например, в Америке, где все - водители, дихроматы ориентируются не по цвету, а по положению сигнала на светофоре: (верхний? нижний?). Уже несколько поколений водителей усвоили существующую систему так прочно, что она кажется врожденной.

А ведь время было опасное. Произошел уже разгром генетики, нависло и над физикой. Помню выступление у нас в Университете, в Большой физической некоего Львова, этой шавки, старающейся быть "поперед батьки", который опровергал буржуазную теорию относительности и империалистическую квантовую механику.

Была и "артподготовка" в ГОИ с помощью Чехматаева.
Дело былo в 1948 году, в эпоху массированной атаки на науку. Уже разгромлена генетика, начали прощупывать другие науки. В директорских креслах появились свои лысенки. Не миновала эта беда и ГОИ. В демагогический ритуал включен этап "свободной критики", на который не могли не клюнуть люди, верящие, что своей правотой можно убедить, и пытающиеся делать это со всем пылом души.

И вот папа, человек, считающий естественным, что доводы и аргументы убедительны для всех, и в том числе за пределами науки, искренне (не мог - неискренне!) обратиться в 1948 году за помощью в райком ВКП(б) в своей борьбе против разрушительной деятельности директора, типичного лысенки-от-Оптики. Уже после сессии ВАСХНИИЛ! Ведь он затем и в партию вступил, в 1945, чтобы его позиция стала весомой, чтобы его голос был услышан, чтобы его мнение нельзя было игнорировать, надеясь получить возможность убеждать «их» в своей правде.
Вот его "Переписка с Ррайкомом":

Глеб Николаевич Раутиан
О РУКОВОДСТВЕ НАУКОЙ В ГОИ
ЗАПИСКА В РАЙКОМ ВКП(б)

Прежде всего несколько вводных замечаний, чтобы комиссия могла иметь верный масштаб в подходе к моим высказываниям.

ГОИ с директором Чехматаевым во главе я стал узнавать собственно только с 1944 года, так как в 1939 году, когда я сделал некоторые шаги, чтобы снова войти в ГОИ после трехлетней работы в Изюме, я натолкнулся на нежелание со стороны директора и парторга. Переход мой в ГОИ тем не менее произошел в 1944 году при активном содействии секретаря парторганизации В.С. Молчанова, возможно, и академика С.И.Вавилова, а также некоторых моих друзей в институте.

Все время до избрания С.И.Вавилова президентом АН я не видел в деятельности Д.П.Чехматаева чего либо иного кроме корректного умелого и, может быть, несколько властного администрирования и считал его вполне на своем месте. Смутно доходившие до меня отклики трений между парторгом и директором я объяснял себе столкновением двух волевых людей. В детали этих обстоятельств я не вникал, тем более, что в то время я был беспартийным и стоял в стороне от активной общественной жизни, ощущая довольно болезненно, что восемь лет перерыва создали известную отчужденность между мной и общей массой работников ГОИ.

У меня стали открываться глаза на роль директора в институте и стиль его работы позже, c уходом С.И. Вавилова в Академию, когда А.П. Чехматаев получил полную свободу действий ввиду чрезвычайно осторожной, нейтральной позиции, занятой в отношении него новым научным руководителем ин-та, акад. Терениным. Это близко совпало с принятием меня в число кандидатов партии, когда мое участие в общественной и партийной жизни стало гораздо более активным. Все же должен отметить, что мое положение как научного сотрудника, работающего, можно сказать, в тени, в заслоне от руководящих кругов института сужало мне кругозор и позволяло создавать себе мнение о положении в институте только косвенным путем, а не по непосредственным данным планов, отчетов, дискуссий в Ученом Совете и т.д., остававшихся для меня закрытыми.
Поэтому многое, что раскрылось мне, когда я на партсобрании услышал развернувшуюся дружную и энергичную критику деятельности директора, оставалось для меня совершенно неявным до самого этого момента.

О чем мне представляется сейчас самым главным говорить - это о той гнетущей, иначе ее нельзя назвать, атмосфере, которая воцарялась все явственнее, все тяжелее последние 2-3 года в институте. Вот характерные ее черты, которые были доступны для наблюдения. Это очень частые публичные напоминания, что научные работники получают “министерские” оклады, а научная их производительность мала. Затем - предложения подсчитать, сколько составляют подобные суммы в ценностном выражении продукции, вырабатываемой рабочим. Т.е. явно демагогический прием, угнетающе действующий на творческие импульсы научных работников, своего рода подстегивание, характерное для плохих укротителей.

Теперь я вижу, что это был прием шельмования тех молодых сил института, выдвинутых ранее парторгом института В.С.Молчановым, которые стремились укрепить и оздоровить жизнь парторганизации, поднять ее престиж и сделать ее руководителей силой в институте и которые в этом отношении многое сделали, вызвав большой прилив в партию научных работников.

Сюда же относятся упреки молодому (относительно) поколению научных сил института, что от них исходит мало высоконаучных работ, которые могли бы быть представлены на Сталинскую премию. Однако присуждение каждый год министерских премий говорило и говорит об обратном, о высокой ценности многих и многих работ ГОИ.

Представление же работ на Сталинскую премию директор стремился сделать зависящим исключительно от него и тем повысить свое влияние, свой вес в институте. Отсюда и своеобразная “забастовка” директора в отношении представлений на премию и упреки во всеуслышание, о которых говорилось выше.

Дальнейшим этапом все в том же направлении укрепления своего влияния и его расширения явились своеобразные, чисто бюрократического характера анкеты, которые были разработаны лично директором которые должны были облегчить ему нелегкое по видимому дело вникания в совокупность институтских работ, заменяя их схемами, чтобы производить те или другие перекройки общеинститутского плана по своему разумению и усмотрению. В них предлагалось, между прочим, сопоставить запланированные по работам расходы с ценностью ожидаемых результатов. Каким образом выразить в рублях ценность научной работы, если даже она имеет в виду построение прибора, заставляло ломать голову составителей планов своих работ, вынужденных заполнять такие анкеты в ожидании утверждения их дирекцией, но не желающих смешивать ценность со стоимостью.

Мои попытки пойти в этом направлении навстречу тенденциям анкеты, сопоставив стоимость запланированных работ с суммами Сталинских премий, которыми государство находит возможным награждать выдающиеся работы, вызвала, против всех моих ожиданий только взрыв недоброжелательства со стороны директора, усмотревшего в этом что-то вроде издевательства или вызова и отнесшего меня в числу своих противников, которых надо опасаться и с которыми надо бороться. Это привело к незамедлительному репрессивному сокращению директором запланированных по работе сумм сперва вдвое, а через несколько месяцев - еще больше. Характерна реплика, которую я узнал со слов начальника лаборатории и которая была вызвана тем, что на вопрос, чем заканчивается работа, мной было проставлено <в анкете>: “статьей”. Реплика гласила, “даю на статью 15 тысяч”. Чтобы хоть сколько-нибудь понять этот самодержавно-хозяйский жест, остается думать, что директор мыслил, что работа и заключается единственно в написании этой самой статьи.

Мне пришлось выступить по этому вопросу на общем партийном собрании, когда директор представил меня в своем докладе как пример ученого, работающего в отрыве от запросов страны “ради статей”. Таким образом не только для меня, но и для всего института создалась угнетающая атмосфера самовластного распорядительства, особенно сгущавшаяся в моменты составления планов на будущее, когда все решалось соизволением директора, его посильным собственным пониманием целей работы и ее оценкой, которую он чванливо считал непререкаемой. А ведь в развертывании работ каждый ответственный исполнитель исходит из своего рода стратегического плана, в котором скрещиваются самые разнообразные соображения. Он ставит прежде всего далекие цели и тактически разрешает подход в ним в работах текущего года.

Охватить всю совокупность этого в масштабах института - большая и трудная задача даже для крупнейшего, всестороннего ученого. Признать таким А.П.Чехматаева никак нельзя. Поэтому такая политика приводила в калечению замыслов, их выхолащиванию и размениванию на мелкие работы сегодняшней злобы дня. Она была в конце концов, может, и не намеренным, но все же удушением свободной атмосферы научного творчества в Институте, почти ровеснике Великой Октябрьской Революции. И это в годы, когда Страна Советов завершает построение социализма и переходит к высшей ступени, т.е. к созданию коммунистического общества.

То, что эта пора в жизни института - тяжелая и темная - так скоро, так полно будет изжита, наполняет меня гордостью за свою партию, которая по-большевистски, по-ленински, по-сталински непримиримо борется за чистоту своей линии, за высокие цели, начертанные на ее знамени и не дает никому прикрываться ими в своих политических интересах. Когда я был принят в кандидаты партии, я хотел найти контакт с директором, как с товарищем по партии, хотя уже имел случай убедиться в каком-то предубеждении и недоброжелательности ко мне. Сейчас я ясно вижу, что это вызывалось тем, что в моем приглашении в ГОИ в 1944 году играл роль В.С.Молчанов, и директор учитывал меня как своего, может быть потенциального, но противника.

Я составил тогда записку о задачах колориметрической группы, обрисовав положение колориметрии у нас в Союзе и за границей, наметив очередные проблемы в области колориметрии и много работ по узловым вопросам, которые должны были поднять колориметрию в СССР на более высокий уровень, чем за границей. В этом меня воодушевляли слова И.В. Сталина, обращенные им 9 февраля 1946 года к ученым страны.

Однако судьба этой записки оказалась печальной. Пролежав несколько месяцев в кабинете директора, она была мне возвращена через начальника лаборатории без каких-либо последствий положительного характера. Последствия были скорее отрицательного характера, так как она нашла ложное истолкование, судя по таким пометкам, как например, что “мировой науки не существует” (это в том месте, где я отмечаю, что вклад советских колориметристов в мировую науку цветоведения непропорционально велик.) За 4 с лишним года я имел возможность беседовать с директором сколько-нибудь продолжительное время только один раз, а мои письменные обращения делового характера вызывали косвенно дошедшее до меня удивление, что я обращаюсь к нему не через начальника лаборатории. Только два раза за это время он заходил в ненадолго в лабораторию, ограничиваясь беглым осмотром установок. Причем последний раз он высказался в том смысле что можно обойтись и без изучения цветового зрения. Эта единственная длительная беседа также поразила меня. Директор стал развивать мысль, о правильном направлении научной работы, формулируя ее задачи как удовлетворение насущных потребностей народа. Народу нужны не “высокие материи вроде давления света, а шуба” (буквальное его выражение). В пример он привел <случай> из биографии Менделеева, как тот, начав с желания осветить крестьянские избы керосиновой лампой вместо лучины, подошел к таким проблемам, как происхождение нефти.
Эта беседа, в которой мне не удавалось раскрыть рта, была затем во многом повторена в выступлении директора по поводу итогов сессии Академии Сельскохозяйственных наук, только без “шубы”.

Меня коробило от наполнявшего меня недоумения по поводу того, что директор считал необходимым излагать все это мне, все работы которого за 25 лет имеют прикладной характер и в значительной доле - оборонную тематику. Я даже направил после этого директору список моих работ, чтобы выправить у него представление о своей деятельности в ГОИ за последние годы. Список был мне возвращен с запиской.

В связи с разговором о керосиновой лампочке Менделеева я решил обратить внимание директора на тему, которая должна была иметь большое народно-хозяйственное значение и могла быть поставлена силою вещей только по инициативе ГОИ. Я имею в виду внедрение в жилищное строительство для остеклений в южных знойных республиках Советского Союза нового сорта стекла, которое должно было бы впускать свет в жилые помещения, но поглощать инфракрасные лучи, удаляя из них жару и тем улучшая климат жилища. Однако, несмотря на разглагольствования о шубе, эта записка ничего в ответ не вызвала и была мне возвращена с другими, накопившимися к тому времени многими материалами, упоминавшимися ранее.

Я почувствовал здесь, (скажу откровенно - впервые), - что все выступления директора, обыкновенно импонировавшие своей выдержанностью в направлении руководящих передовиц газет, являются словами, которые разошлись с делами. Между прочим, комитет по изобретениям, куда я обратился для внедрения передовой техники с той же запиской о стекле, прислал запрос в ГОИ о его намерениях по этому поводу, и на него снова не было дано никакого ответа.

Цену заботам директора о содружестве ГОИ с промышленностью я мог увидеть еще из такого более позднего случая. На партийном собрании я выступил, наравне с другими, с изложением того, что делается и что сделано моей группой в порядке содружества с текстильной промышленностью в лице фабрики им. Веры Слуцкой. Директор счел нужным остановиться в заключительном слове на моем выступлении, с целью опорочить нашу работу, принесшую немалую пользу, злобно издевательским указанием, что это все “кружева да бантики” не в них сейчас дело!

Запомнилось мне также самое первое направленное против меня публичное выступление директора на плановой конференции, поразившее меня своей неоправданностью и неожиданностью. Директор использовал здесь, так сказать, “обнародовал” конфиденциальную записку, где я мотивировал необходимость приглашения научного сотрудника Е.Н. Юстовой слабостью двух других состоявших в группе работников, неспособных к самостоятельной работе и потому суживавших возможности разворота работ. Он применил здесь подленький, я бы сказал, прием, приводя меня на собрании в пример того, что я не решаюсь идти на удаление этих сотрудников и вместе с тем, ставя меня в более чем трудное положение перед ними. Вместе с тем надо отметить, что прием Юстовой происходил с явным скрипом и растянулся на несколько месяцев в течение которых она оказалась без зарплаты. И это несмотря на то, что более чем два года тому назад она блестяще защитила кандидатскую диссертацию в ГОИ. При приеме ее директор назначил должность младшего научного сотрудника, тогда как она имела право на старшего с более высоким окладом. Из той же области избирательной дискриминации, уколов и проявлений недоброжелательства можно указать случай опять с той же Юстовой, совершенно беспрецедентный, когда совершенно неожиданно, несмотря на договоренность и вызов со стороны Отделения биологических наук ей было отказано директором в командировке для прочтения доклада о результатах ее работы, представлявших большой научный интерес для физиологической оптики и ставящих последнюю в СССР в передовое положение против заграницы в фундаментальном для колориметрии вопросе.

Приемы давления на сотрудников, угнетение духа научного творчества характеризуются еще и теми несколькими собраниями, на которые приглашались более молодые сотрудники ГОИ. Они должны были здесь публично излагать научную тематику, над которой сейчас работают и выслушивать в ответ оценку значимости этих работ, работ, прошедших утверждение в Ученом Совете, работ, по которым составлены и утверждены акад. Терениным рабочие планы, работ, большею частью выдвинутых руководителями лабораторий, например, акад. С.И. Вавиловым или акад. А.А. Лебедевым, работ, в которые они вкладывали всю душу и выслушивать при этом директорскую оценку часто оплевывательского характера. Особенно запомнились мне реплики директора по поводу работы аспиранта Тарасова на тему, предложенную ему акад. А.А. Лебедевым. “Ну, разве это тема? Это только разработка экспериментальной техники! Вот чистка ковров ультразвуком - это проблема!"

Доказывать разрушительное действие подобного публичного шельмования на творческий энтузиазм не приходится. Ведь научные работники видели, что утверждение планов в Ученом Совете и научным руководителем института не гарантируют их от подобного охаивания, что все в руках директора, научный авторитет которого для них ничтожен, а у него - заслонил свет в окне. За ним сохранялся только авторитет силы. Перед ней отступали, не то что аспиранты и кандидаты, а и научный руководитель акад. Теренин, подпись которого на утвержденных планах перечеркивалась через несколько недель, и который, например, ждал от меня, беспомощно разводя руками, новых планов, для нового их подписания после описанных ранее сокращений сумм вдвое. А ведь в течение более чем месяца затем лабораторию лихорадило. Иначе нельзя назвать состояние сотрудников не ведающих в течение нескольких недель, как им строить работу, за что приниматься, пока не придет решение свыше. Ведь в этом году подобное же повторилось с работой В.А. Флоренской, касающейся природы оптического стекла!

Не терпящий возражений, боящийся критики и потому ее не допускающий, мстительно на нее реагирующий, не желающий делить руководство даже с партийным бюро, расчетливо пользующийся в своих узких политиканских деляческих целях всеми приемами охаивания и потакания слабостям вышестоящих “нужных” человечков, заручившийся в результате подобной политики поддержкой бывшего гнилого партийного руководства и возомнивший себя поэтому на вершине могущества, Д.П.Чехматаев создал в ГОИ атмосферу почти что департамента царских времен. И этим он создавал в умах массы научных работников вреднейшее, пагубнейшее представление о партии, ее руководстве, о расхождении ее призывов с ее линией, с действительностью, с практикой ее работы. Ведь никто из академиков, т.е. лиц, обеспеченно защищенных от прямых репрессий со стороны директора, не пошел на открытую борьбу с ним, с его режимом. Значит, не было веры, что борьба может увенчаться успехом, что явление, называемое “Д.П. Чехматаев” не следует обобщать на систему, против которой нет оружия, против которой не пойдешь.

Акад. А.А.Лебедев предпочел другой путь, когда ему, большому человеку с независимыми взглядами, гордости нашей науки, встал поперек дороги директор, видевший в нем в будущем вероятного, но непокладистого научного руководителя института, с которым он, директор, своими методами не совладает. А.А. Лебедев обеспечил себе рабочий плацдарм в ВЭИ, а затем в институте 801. Это была пасcивная, а не активная форма борьбы, заготовка тыловых позиций. Это грозило институту потерей такой крупной величины. Из-за чего? Ради чего? А остальные академики, а другие, согласившиеся на работу в рамках, ставимых всего только волей и пониманием директора? Разве они не исходили при этом из представления, что “плетью обуха не перешибешь”, что систему не переиначишь, что это - форма существования партии, со всеми вытекающими отсюда следствиями? Партийцев страховало от этого наше сознание коммунистов и во всем этом я лично видел переходный, временный, хотя и тяжелый эпизод, но не видел выхода в ближайшее же время.

Тот свежий ветер, который ворвался в институт, ветер раскрепощенной критики должен создать новый подъем, новое время в истории института. Помощь, которую он сейчас ощущает, исходит от ЦК партии, от ее великого вождя, и сознание этого должно восстановить поколебленное было, - слепыми или сознательными - не берусь говорить - действиями - морально-политическое единство внутри коллектива ГОИ.
Г.Н.Раутиан

Ответ не замедлил прийти:

Глеб Николаевич
Убедительно прошу Вас внимательно прочитать:
1)Доклад и заключительное слово акад.Лысенко на сессии Академии Сельхоз.наук;
2)Постановление Президиума АН СССР по этому вопросу и прения;
3)Журнал “Большевик” №15 за 1948 г;
4)Ц.О. “Правда” от 27 авг.1948 (передовая);
5)Закон о пятилетнем плане;
6)Все указания тов.Сталина советской науке;
7)Доклад А.А.Жданова на совещании некоторых компартий, особенно - раздел о двух лагерях;
8)Ответ советских ученых Эйнштейну и другим космополитам.

Если только вы все это внимательно прочтете, и сделаете выводы. Я думаю, что Вас будут в первую очередь интересовать не <не разб>, а общий ход развития и доля участия в этом общем ходе, и кое что другое, более близкое и более наушное (так!) для гражданина Советского Союза (стр.2).
Из этого же материала Вы получите представление и об общем ходе развития советской науки (стр.4) а самое главное - о направлении этого хода и требованиях к этому ходу, о долге Советской науки прежде всего по отношению к своему народу, к коренным интересам его - заключающемся в скорейшем строительстве коммунистического общества, в обеспечении безопасности этого общества.
После этого можно говорить об <не разб.>
Д.Чумош…
26 окт. 1948

В ответе член партии Г.Н.Раутиан не удостоился быть названным “товарищ”. И правда, какой он «им» товарищ! Откуда ему, человеку точных наук и уважительных отношений, могло прийти в голову, что для «них» аргументы и доводы - это ритуал и правила игры, что суть дела «их» не волнует, что слова его - лишь материал для характеристики его самого, как человека, который ненадежен, потому что слишком умничает и много рассуждает. Обошлось. Но мы то знаем теперь, что обошлось не благодаря научным аргументам. Просто решили физиков не трогать. Ведь без них Большую Бомбу не сделать.

А само папино письмо в Райком ВКП(б) - это уже не о политической жизни страны - это о том, как трудно идет процесс перестройки внутреннего сознания человека, если он воспитан был в безусловном или "почти-безусловном" доверии к системе.
Т.Г.Раутиан

<< И.Н.Нюберг: ШКОЛА и ЖИЗНЬВладимир Неуструев: Я РАБОЧИЙ ЧЕЛОВЕК>>

Добавить отзыв

Ваше имя:
Ваш email:
Ваш отзыв:
Введите число, изображенное на картинке:

Все отзывы

Последние отзывы:
Фотогалерея

(c) 2008-2012. Контактная информация